«Я по определению — иноагент, потому что исполняю законы Царства Небесного». Как петербургский священник, ушедший из РПЦ, помогает украинским беженцам | Редактор

В России находятся десятки тысяч беженцев из Украины. Часть из них пытается уехать оттуда в страны Европы или Закавказья, другая остается в пунктах временного размещения. И тем, и другим помогают российские волонтеры. Один из неформальных лидеров этого движения в Санкт-Петербурге — епископ Апостольской православной церкви, член Правозащитного совета Санкт-Петербурга Григорий Михнов-Вайтенко. Фарида Курбангалеева поговорила с ним о том, почему он не боится «товарищей майоров», с какой целью украинцев вывозят на Дальний Восток и почему Русская православная церковь не смогла сказать «нет войне».

— Как вы начали заниматься проблемой украинских беженцев?

— В самые первые дни войны мы задумались о гражданах Украины, которые уже проживали на территории России. По разным оценкам, их было от 800 тысяч до 2 млн человек. Мы предположили, что у них могут быть проблемы. Я предложил на Правозащитном совете, и меня все коллеги поддержали, создать для украинских граждан горячую линию. И сразу пошло большое количество запросов от людей, которые пытались покинуть территорию России. На самом деле, если документы у людей были в порядке, в этой ситуации ничего сложного не было. Но пока мы в ней разбирались, подтянулись беженцы из Мариуполя. Кто-то хотел уехать из России, кто-то хотел остаться. Но у всех были запросы по правозащите.

— Вы вообще предполагали, что появятся украинцы, которых будут вывозить на территорию России?

— Честно говоря, нет. Хотя удивления у меня это не вызвало. Я сейчас не хочу давать каких-то оценок, для этого надо быть внутри этих событий. Но если верить словам их непосредственных участников, возможности организованной эвакуации никуда, кроме как в сторону России, не было. По крайней мере, так объявляли этим людям. При этом все-таки есть некоторая неточность в формулировке, когда говорят, что эти люди были вывезены в Россию насильно.

— Когда я общалась с беженцами из Мариуполя, они говорили, что хотели выехать на территории, подконтрольные Украине, но это было равносильно смерти — гуманитарный коридор все время обстреливался.

— Я не ставлю под сомнение их слова. Я их принимаю как факт. В сторону России гуманитарный коридор был, и, видимо, достаточно безопасный. При этом я знаю, что в сторону Украины какие-то люди тоже выезжали, но в основном на свой страх и риск и в основном те, у кого были транспортные средства. Пешком по нему выхода не было, насколько я знаю.

— Но разве это не насилие со стороны России?

— Когда мы говорим о насильном вывозе, то перед глазами встают кадры с овчарками и ударами прикладов в спину. Такого, конечно, не было. Но, насколько я понимаю, людям особого выбора не предлагали. Значит, присутствовал элемент безальтернативности. Почему так получилось, я лично рассуждать не готов. Я сам не являюсь свидетелем и документов на этот счет не видел, слышал только рассказы.

Но было бы значительно хуже, если бы людей, оказавшихся на российской территории, юридически подвергли принудительному содержанию. Если бы власти препятствовали их свободному перемещению. По моим наблюдениям, не препятствуют. Те, кто не хочет ехать в предлагаемые пункты временного размещения, могут спокойно ехать куда хотят.

Другое дело, что у этих людей нет денег, у них проблемы со связью, проблемы с документами. И в этом смысле российское государство их ничем не обеспечивает. Без помощи волонтеров, которые помогают оформить документы, сесть на поезд, купить одежду и лекарства, в том числе и рецептурные, потому что есть люди с хроническими заболеваниями, граждане Украины справиться не могут.

— А зачем власти России предлагают украинским беженцам эвакуироваться, если не могут их обеспечить? Нет ли в этом фарисейства?

— Думаю, что есть элемент фарисейства. Но, опять же, сейчас не время оценок, сейчас время действий. Например, нужно устроить беженцев на ночлег. Вот мы с вами говорим и параллельно я переписываюсь в чате, потому что очередная семья ждет помощи.

Важно понимать главное: то, что случилось 24 февраля — это преступление. Преступление против человечности, развязывание агрессивное войны. Точка. Все остальное — следствие этого преступления.

Кто герой, а кто подонок — мы разберемся чуть позже. А сейчас каждый на своем месте должен делать то, что в его силах. Журналист должен писать, правозащитник должен защищать, неравнодушный человек должен принимать моральные решения. Предоставить квартиру, машину или свое время. Не помочь беженцу — даже с точки зрения книги под названием Библия — очень тяжкий грех. Как говорится, «ибо ты сам был странником в чужой стране».

— Сколько украинских беженцев сейчас находятся в России? И сколько лагерей?

— Никакой официальной статистики нет. Есть цифры разных ведомств, и они друг другу кардинально противоречат. При этом российские власти называют какие-то фантастические цифры, в которые невозможно поверить — 860 тысяч человек. Я не понимаю, откуда они взялись, потому что в Мариуполе сильно меньше людей. Из Донецкой области? Но оттуда вроде бы не велась массовая эвакуация.

Я думаю, что эти цифры при прохождении по цепочке разных ведомств обрастают нулями и единицами. Я думаю, что реально в Россию из зоны боевых действий попало порядка 100 тысяч человек. Несколько тысяч из них уже уехали, какое-то количество собирается это сделать.

Мы знаем примерно о 500 лагерях временного размещения. Звучит страшно, но надо понимать, что есть пункты, где находятся буквально 50–70 человек. Какие-то маленькие пансионаты. Таких больших, как под Питером, где размещены 550 человек, видимо, всего несколько. Например, во Владивостоке — там находятся 300 с чем-то человек.

— А почему беженцев увозят так далеко? У вас есть объяснение?

— Честно говоря, особого злого умысла в этом не вижу. Судя по всему, где-то в администрации президента возник запрос во все субъекты федерации: подготовить места для приема беженцев. И каждый регион отчитался, сколько человек он может принять. Этих людей все-таки пытаются разместить в более-менее нормальных условиях. Это не палаточные лагеря и не бараки в тайге.

Кроме того, задача была сформулирована так, чтобы обеспечить желающих работой и документами. Понятно, что ни одна область в европейской части России не готова принять 100 тысяч человек и дать им работу, где они ее возьмут? Поэтому стали тонким слоем размазывать. А с учетом размеров страны получилось то, что получилось. Скажите спасибо, что крайняя точка — не Камчатка, а Владивосток

— В соцсетях говорят, что это очередная депортация.

— Не хочу бросаться такими словами. Да и никакие слова после слова «спецоперация» уже не работают, кончились. Безопасность людей обеспечена, билеты из Владивостока в Москву, в Петербург или в Токио стоят не дороже денег. Конечно, все это избыточно. Но то, что можно решить деньгами, проблемой не является.

Фрагменты переписки с украинским беженцами

Facebook

— А могут ли уехать люди, у которых вообще нет никаких документов? Например, все сгорело при бомбежке.

— Беженцы могут получить временный документ, который называется «Заключение об установлении личности иностранного гражданина или лица без гражданства». Очень ценное изобретение. Он выдается в полиции — там фотография, печать и три подписи. С этим документом беженец может покинуть Россию.

Для оформления этой бумаги человек должен подтвердить свою личность любым образом. Он может предоставить даже счет за электричество. Или свидетелей. Например, выезжает семья: у пятерых документы есть, а у шестого нет. Случаи, когда документов нет у всей семьи, единичны. Кроме того, в Украине есть аналог российских Госуслуг, поэтому в 99% случаев подтвердить личность человека труда не составит.

Этот документ появился несколько лет назад. Насколько я понимаю, инициатором его введения выступила [правозащитница] Светлана Ганнушкина и ее [комитет] «Гражданское содействие». Потому что в России было большое количество трудовых мигрантов, а случаи возникали разные. Кто-то мог потерять документы. При этом человек, допустим, работал в Тюмени, а консульство его страны находилось в Екатеринбурге.

Понятно, что ближайшее украинское консульство находится за пределами Российской Федерации. К счастью, российская погранслужба это понимает, поэтому особых проблем с выездом не возникает.

Бывают более сложные коллизии. Например, есть грудные дети, которые родились в том самом мариупольском роддоме и не успели получить никаких документов. Я встретил тут пару: у папы с мамой законный брак, пластиковые биометрические карточки, а у ребенка из документов — только бирка с ручки или ножки.

— Вы крестили детей беженцев?

— Меня просили крестить двух детей, но в тот момент там не было готово [помещение]. Потом я попросил, чтобы помещение подготовили, потом это отложилось. Через неделю, думаю, съездим. Бог даст, покрестим.

— Кого больше — желающих уехать или остаться?

— Подавляющее большинство, а среди них есть люди абсолютно пророссийски настроенные, говорят, что их самое большое желание — попасть домой. Ты спрашиваешь: «Но там же разбито все?» Отвечают: «Ничего, мы отстроимся». Как они себе представляют конструкцию с политической точки зрения — выносим за скобки, речь не об этом. Главное, желание людей вернуться. И они это сделают при первой возможности.

Поэтому, кстати, подавляющее большинство беженцев не берут упрощенную форму российского гражданства, которую им предлагают. Они берут либо разрешение на временное проживание, либо вид на жительство. Даже те, кто не хочет уезжать в Европу и говорит «мы пока здесь побудем», все равно своей конечной задачей считают возвращение домой.

— Насколько этичным в такой ситуации выглядит предложение российского гражданства?

— Если вынести за скобки 24 февраля, это какое-то действие внутри той концепции, которую провозглашают российские власти.

— Но мы же не можем вынести за скобки 24 февраля?

— Поэтому это безобразие. Но внутри этого безобразия могут быть вещи совсем ниже плинтуса, и могут быть вещи, которые с гуманитарной точки зрения облегчают человеку существование в конкретный момент.

— Мне кажется, это похоже на ситуацию, когда человека пытают, а в перерывах ему предлагают пирожные.

— Если ему при этом говорят: «Поешь пирожные и мы тебя отпустим» — это чуть более сложная схема. Чисто практически: одни люди отдавали приказ о начале артиллерийского обстрела, другие обеспечивали гуманитарный коридор, третьи от лица федеральной миграционной службы предлагают упрощенное получение гражданства. Все вместе — это государственная машина. А по отдельности — это разные люди, у которых, кстати, тоже разные оценки происходящего.

Все это очень большая беда, которая пришла в наш дом. Но сейчас, повторюсь, не время оценок, сейчас время действий.

Если у тебя просят трусы с майкой и зубную щетку — не надо спрашивать, за кого ты голосовал на предыдущих выборах. Надо брать и делать.

— Если в России введут военное положение, положение беженцев станет более уязвимым?

— Такой поворот событий отразится на всех гражданах. Другое дело, что у меня довольно невысокие оценки качества административной воли нашего государства. У нас обычно очень громко что-то заявляется, а пар уходит в свисток.

Я вообще сильно сомневаюсь, что власти будут вводить военное положение. Скорее всего, опять обойдутся гибридными мерами, чтобы не называть вещи своими словами. Потому что уровень поддержки всей этой истории довольно низкий. В 2014 году все автомобили были увешаны георгиевскими ленточками и все радостно кричали: «Крым наш!» А сейчас букву Z мы видим только на машинах Росгвардии.

— А как же соцопросы?

— В авторитарной стране, которая плавно стремится к тоталитаризму, цена таких опросов очень невысока. Люди прекрасно понимают, каких от них ждут ответов. Кстати, последний соцопрос «Левады» («Левада-центр» внесен в реестр иностранных агентов. — Republic) говорит о том, что за месяц поддержка войны снизилась на 10%. Это достаточно серьезное падение, при том что истерия нагнетается.

Мы вчера проводили за границу семью из Астрахани. Они добирались до Питера на поезде и не скрывали от окружающих, кто они. Не скрывали, что покидают пределы богоспасаемого государства. Так им и еды нанесли, и денег надавали, и игрушек. Это очень важный показатель. Люди со всех сторон пытались заглаживать вину перед ними.

— Многие волонтеры тоже говорят, что не ходят на митинги, но помогают украинцам, потому что чувствуют себя виноватыми.

— Сейчас не время, когда с помощью митинга можно изменить мнение власти. Сейчас есть живая проблема — это люди, которые здесь оказались. И начнет вылезать еще куча проблем, потому что война никому хорошо не делает.

У меня на руках обращение от 200 семей солдат-срочников, которые, как вы догадываетесь, оказались на этой войне, не имея на то ни желания, ни юридических оснований. А теперь командование не выдает им бумаг о том, что они являлись участниками боевых действий.

Кто-то из них получил ранения, кто-то нуждается в длительной реабилитации и лечении.

Это называется «сломанная судьба». Человек ушел в армию послужить Родине и вернулся без ног. А ему говорят: «А вообще-то, парень, ты никто, и мы тебя туда не посылали». Я уже не говорю о тех, кто вернулся грузом 200. Война никому не приносит никаких благ, кроме идиотов на самом верху.

— Если вернуться к статистике, то украинские власти говорят, что в Россию было вывезено около 200 тысяч детей. Получается, что эти цифры тоже не бьются с вашими?

— К сожалению, ситуация настолько чудовищна, что я не уверен, что есть хотя бы одно ведомство, которое может ответственно назвать точные цифры о беженцах. Представьте себе: зона боевых действий. Управление на каждом отдельном участке принадлежит оперативному командованию, которое там находится. Оттуда люди поступают в самые разные лагеря предварительного содержания — это Ростовская, Белгородская области и так далее. И оттуда их отправляют дальше.

Насколько хорошо там ведется учет? Насколько он системный, точный? Или перешли границу и все? Если я правильно понимаю, теоретически более-менее точные данные должны быть у российской погранслужбы. Надо еще иметь в виду, что среди беженцев есть люди, которые успели получить паспорта ДНР-ЛНР, есть люди, которые успели получить российское гражданство. У кого-то вообще гражданство третьей страны. Мои данные крутятся вокруг цифры, которую я назвал. Возможно, она уже больше. Но в любом случае это десятки тысяч человек.

— А что происходит в России с украинскими детьми, которые остались без родителей?

— Это самый важный вопрос, которым мы пытаемся заниматься. К счастью, пока документального подтверждения таким случаям мы не нашли. Мы знаем, что за несколько дней до начала войны был эвакуирован детский дом из ДНР. Все остальные дети из Украины находятся в России если не с родителями, то с законными представителями — это бабушки, дедушки и так далее. Так что историй про круглых сирот мы читали много, но их пока не встречали.

— А есть понимание, как вы будете действовать, если такие дети появятся?

— Теоретически понимаем. В интересах такого ребенка будет работать адвокат по соглашению с его законными представителями. Это сложная работа, потому что нужно будет участие украинской стороны. Я думаю, как-то решим.

— Вы сейчас много общаетесь с детьми из Украины. Говорят, что детская психика пластична, но ведь наверняка война накладывает на нее непоправимый след?

— Конечно, накладывает. Мы можем уйти в дебри философии и рассуждать о том, когда и как говорить с ребенком о смерти. Что делать, если умер хомяк. А что делать, если на глазах ребенка умер близкий? Сегодня мы провожали семью в Эстонию. Там убили отца и деда. Дед умер на руках у внука. Мальчишке едва исполнилось 18 лет. И это видели две его младшие сестры. Слов и слез нету. Чудовищно.

— Как вы находите для них правильные слова?

— Я не стараюсь находить слова. Я стараюсь вести себя таким образом, что, возможно, у них самих возникает желание говорить. Конечно, это сложная психологическая ситуация — посттравматический синдром. Очень часто людям надо выговориться с человеком, который вызывает доверие. Но я в этом не уникален. Все наши волонтеры — люди неравнодушные, сопереживающие. И они все рассказывают свои истории о беженцах.

На днях очень сложно уезжала многодетная семья. У старшего сына 17 лет — онкология в тяжелой форме. Мы проводили эвакуацию совместно с украинской Лигой онкологов, потому что мальчику была назначена операция в Швейцарии. Поэтому эта семья прямо туда и эвакуировалась, через Варшаву. У одного из младших детей — мальчика 3 лет — осколочное ранение. То есть из четверых детей двое в тяжелом состоянии.

Естественно, эта семья общалась с кураторами, которые их вели. Наш волонтер в чате задает совершенно стандартный вопрос: «Есть ли домашние животные, нужны ли переноски?» И мама этих детей отвечает: «Нет, ничего не нужно, попугайчик у нас сгорел вместе с квартирой». С такими деталями открывается степень ужаса, который там происходит.

Да, детская психика пластична, но мы знаем, что память об Освенциме сохранялась у малолетних узников на всю жизнь. Многие из тех, кто выжил, прожили сознательную, полноценную жизнь. Но это не значит, что они [украинские дети] все забудут. Очень много будет зависеть от окружения и обстановки, в которой они будут находиться. Это тяжелейшая работа на много лет вперед.

Семья из Мариуполя, которую удалось переправить из России в Швейцарию

Facebook

— Не могу не спросить у вас, как у православного священника: как вы относитесь к позиции РПЦ относительно войны в Украине?

— Плохо отношусь. Эта позиция стала для меня основанием для того, чтобы выйти из числа клириков РПЦ. Потому что я вижу эту позицию с 2014 года. Давайте отвлечемся от всякой, извините, богословской трескотни и просто скажем: РПЦ — это общественная организация, члены которой находятся в двух государствах. Естественно, эта общественная организация имеет все рычаги для того, чтобы стать участником миротворческого, объединительного процесса. Вместо этого организация априорно встает на одну сторону: тут правы, а тут не правы.

Это не диалог. Это клерикальная привычка говорить с кафедры, с позиции «я учу, а вы внимаете». Это способствовало только одному — падению авторитета РПЦ среди верующих как в России, так и в Украине и во всем мире. Почитайте высказывание папы Франциска по поводу его диалога с Кириллом. «Алтарный мальчик Путина».

— А почему патриарх Кирилл поощряет ведение этой войны?

— Кирилл — человек системный. У него есть задание, и он его отрабатывает. А задание такое: поддержать линию партии. Он — часть российского руководства. Недавно мне сказал мой товарищ: есть Роснефть, а есть Росцерковь — государственная корпорация, которая отвечает за духовность. Росдуховность — наверное, так правильно ее называть.

Ребята, ну так нельзя. В любом случае, это руководитель мощной организации. У нее десятки тысячи региональных отделений, назовем это так. Десятки тысяч рядовых священнослужителей. Я уже не говорю про миллионы верующих в Украине. А Украина значительно более религиозная страна, значительно более «соблюдающая» страна, чем Россия. То есть эти люди ходят в церковь не по обязанности. В Украине сейчас многие говорят: «Да, мы — прихожане УПЦ Московского патриархата. Но, конечно, она должна перестать общаться с Кириллом. Конечно, Кирилл больше не должен быть нашим лидером».

Я уже не говорю про гигантское количество людей в России, которые говорят: все, мы в эту церковь ни ногой. Не надо осуждать Путина, совершенно необязательно предавать его анафеме. Но говорить внятные слова, которые объясняют, в чем разница между убийством и миротворчеством — это можно и нужно.

— Значит ли это, что православие в целом теряет репутацию?

— Репутация религии вообще будет очень сильно девальвирована этой войной. Потому что религиозные лидеры, к сожалению, не обладают достаточным ресурсом для миротворческой миссии. Да, я знаю некоторое количество священнослужителей в Украине, это не обязательно православные, многие из них протестанты, которые работают в зоне боевых действий, занимаются эвакуацией мирных жителей, помощью раненым. Это дело Церкви.

Но политические решения Церковь сейчас принимать не может. Сказать такое слово, как в Средние века, когда по слову папы прекращались и начинались войны, не может. Нет такого ресурса. И Сергия Радонежского нет в России, который может в Нижнем Новгороде церкви запечатать.

Можно, конечно, провести перформанс — я могу прийти на Красную площадь и запечатать врата храма Василия Блаженного. Об этом напишут, но через пять минут забудут, потому что никакого влияния на умы нет. Общество давно дехристианизировано.

— Но ведь папа римский высказывается против войны?

— Я очень симпатизирую папе Франциску. Но католическая церковь — это не только папа. Есть еще огромное количество людей, которые должны были работать еще активнее. Сейчас, к сожалению, слово папы не слышат те, к кому оно в первую очередь адресовано. Путин не слышит, Кирилл слова папы ему не пересказывает. Мы встали на тупиковую позицию. Это беда церковной дипломатии, церковного влияния.

— Вы ведь сотрудничаете с католическим фондом «Каритас»?

— У меня вообще нет никаких предубеждений по поводу кого бы то ни было. Особенно, если речь идет о гуманитарном сотрудничестве. Люди могут быть хоть четырежды атеистами или восемнадцать раз католиками, я говорю: «Господи, какое счастье, что есть те, кому не все равно». Мы вообще готовы работать абсолютно во всеми — с полицией, погранслужбой, Министерством обороны, ФСБ. Если от этого может быть реальная польза людям — давайте сотрудничать, давайте искать выход. Если люди сидят и разговаривают — это всегда лучше, чем когда они смотрят друг на друга через прорезь прицела.

— Сейчас некоторые волонтеры, помогающие беженцам, стали объектами травли*. Вы не боитесь ее?

— Травли я не боюсь совершенно точно. Я не испытывал ее и в 2014 году, когда поддержал Украину. Хотя мне задавали очень много недоуменных вопросов. Думаю, что события, которые происходят сейчас с волонтерами, связаны с тем, что кто-то из начальников региональных спецслужб не полностью соответствует занимаемой должности. Превратно понимает цели и задачи государства.

Я разговаривал с большими начальниками в Петербурге и получил полное согласие с тем, что всех, кто хочет выехать из страны, нужно как можно быстрее отсюда отправить. Это в государственных интересах. Потому что мы получаем неконтролируемое количество социально необеспеченных людей, у которых сохраняются человеческие связи с Украиной и могут быть претензии к российскому государству.

Сегодня они говорят, что хотят жить здесь, а завтра? А мы уверены? Может быть, давайте быстрее их выпустим? И если у государства нет материального ресурса для того, чтобы их тут держать и отсюда отправить, то слава Богу, есть волонтеры, которые готовы помочь. Чтобы эти люди тихо и спокойно уехали туда, куда они хотят. [Чиновники] задумались. Говорят: «Да, это государственный подход». Я отвечаю: «Ну вот видите».

— А правда, что волонтеры не объединяются в одно большое движение и действуют как отдельные партизанские отряды намеренно, чтобы им не навредили власти?

— У нас нет времени на то, чтобы объединяться в одно большое движение. Мы начнем тратить время на организационную работу, на выборы председателя. На какую-то чушь. Сейчас стоит простая задача: вышел человек на вокзале, пишет: «У меня три сумки и четыре ребенка». Ему надо помочь простыми усилиями.

Можно даже просто встать на Московском вокзале в Питере с табличкой: «Беженцы. Ивангород. Вожу». Все. Если ты вызываешь элементарное доверие, к тебе будут подходить.

Я очень рад (если сегодня вообще можно так сказать), когда вижу многотысячные чаты волонтеров. С этим связаны все мои надежды.

Мне говорят: ты не боишься, что там половина — товарищи майоры? Если это так, то я вдвойне счастлив, что они все это видят и читают. Человек с остатками психики не может не делать выводы. Очень хорошо нажимать на кнопочку и издалека уничтожать абстрактного противника. Послушал Соловьева и в бой — за денацификацию. А когда ты сталкиваешься с людьми, которые тут совсем ни при чем — это и погибший дедушка, и папа, который работал инженером на Азовстали — это совсем другая картина.

— Вы не боитесь стать иноагентом?

— Я по определению являюсь иноагентом, потому что исполняю законы Царства Небесного. На него не распространяется юрисдикция Российской Федерации. Это не значит, что я буду целенаправленно и злонамеренно нарушать законы государства. Но есть первичное и вторичное. Первичное — это не убий, не укради и далее по списку. Поэтому бояться — стыдно.

Я не считаю, что своей деятельностью нарушаю закон. Я достаточно скрупулезно ему следую. В законе не прописано, что слова «нет войне» — это преступление.

И я не считаю, что эти слова дискредитируют вооруженные силы. Я считаю, что они являются словами любого здравомыслящего человека. Война — это то, чего не должны быть у человечества в XXI веке.

— Сейчас вы воздерживаетесь от оценок происходящего. Когда мы сможем их вынести?

— Во-первых, должны закончиться боевые действия. Во-вторых, все беженцы должны обрести дом. Понятно, что все дома окажутся еще очень не скоро. А с учетом таких опасностей, как использование ядерного оружия — вся эта история может затянуться очень надолго.

Но день такой придет. Когда-нибудь будет подписан мирный договор или акт о капитуляции. Перестанут говорить пушки. Начнут говорить не только аналитики, но и историки. Рано или поздно скажут свое слово судьи и прокуроры. Это очень печальное зрелище. Конечно, мне хотелось бы, чтобы Россия избежала такого потрясения. Но этого не получилось.

* Ссылка ведет на интернет-сайт, внесенный в реестр СМИ — иностранных агентов.

https://republic.ru/posts/103858

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *